Альбом «Петр Козорезенко – живопись, графика» 1994
«ТЫ- ВЕЧНОСТИ ЗАЛОЖНИК, У ВРЕМЕНИ В ПЛЕНУ»
Две широко известные, емкие поэтические строки Бориса Пастернака, наверно, обращены ко всем художникам. Хочется думать, не в последнюю очередь — к Петру Козорезенко, который мерою отпущенного ему Богом таланта воистину «вечности заложник». Дарование его очевидно, значительно, многопланово.
Блестящая работа молодого художника-постановщика в фильме «Дикий хмель» останется в истории искусства, у вечности «в плену» хотя бы потому, что лента эта — заметная веха на пути развития отечественного кинематографа.
Поэтическая прелесть графических воплощений классической, барочно-ампирной Москвы XVII—XIX веков, конгениально переданная им в летучих линиях, штрихах, светотеневых пассажах архитектурная пластика безымянных и именитых русских зодчих, думается, не канет в Лету, а останется потомкам как символ любви и истинно художественного чувствования.
П. Козорезенко — автор иллюстраций к бессмертному «Коньку-Горбунку». Иллюстраций такого полета вдохновения, мысли, что крылатая фантазия автора пленительной сказки Петра Ершова и фантазия Петра Козорезенко сливаются в единое целое.
Наконец, живопись. Обаятельная простота, таинственная притягательность, самобытность его жанровых картин и аллегорических полотен говорят об утверждении в современном русском искусстве нового имени.
Живописец этот явился в свет не на один сезон и не стремится к коммерческому успеху. Он останется во времени, куда более протяженном, нежели «данный» период, поскольку живопись его — это летопись событий нашей жизни, созданная необычайно одаренной художественной натурой. Побывавший на одной из выставок Петра Козорезенко психолог точно заметил: «...Свет, время дня — великолепны!». Истинно так — художник чувствует свет, как фактор суточного времени. Но не менее примечателен психологизм его жанровых полотен в ином временном измерении. В картинах и этюдах Козорезенко навсегда останется запечатленным общественное умонастроение 80— 90-х годов, проявившееся в конкретном восприятии художника-живописца. Свет и цвет несут на себе определяющую смысловую нагрузку, со всей достоверностью передают грядущему времени эмоционально-психологический комплекс нашей переломной эпохи.
«У времени в плену» все мы, но художник переживает эту зависимость особенно остро. Его общественное, человеческое призвание в том, чтобы быстротекущее время запечатлевалось во всем богатстве художнического восприятия: и радостей жизни, и «сердца горестных замет», и философского чувствования эпохи.
Гётевский метафизический парадокс: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» если в чем и находит разрешение, воплощение, то в реалистическом искусстве. В живописи, пожалуй, в первую очередь. Козорезенко— один из тех художников, кому подвластно гётевское прекрасное мгновение. Время он запечатлевает средствами полнокровной реалистической живописи так, что современники и потомки могут увериться в истинности происшедшего вчера и столетие назад. Волшебный дар — привилегия художника и, как говаривали в старину, да и теперь говорят, — божественный промысел.
Петр Козорезенко — художник динамично развивающийся. Поступательное движение к творческой самобытности у него, как человека ярко талантливого, никогда не носило характера схоластического накапливания знаний про запас — авось когда-нибудь пригодится.
Выдающийся кинорежиссер, блистательный художник Сергей Эйзенштейн внушал своему молодому другу и соратнику Григорию Александрову: «Если я что-нибудь не знаю или знаю недостаточно глубоко, я начинаю это преподавать». Эйзенштейн в ту пору, в 1918 году, преподавал биомеханику по Мейерхольду и ходил со стопкой книг под мышкой по этой диковинной научной дисциплине. Петр Козорезенко, завершив в 1982 году учебу во Всесоюзном государственном институте кинематографии, тогда же становится преподавателем живописи, рисунка и классической анатомии в alma mater. Ситуация в чем-то схожая. Он, можно не сомневаться, был «полезным» преподавателем, так как на деле убедился, сколь важно дать обучающемуся то, в чем он в этот момент более всего нуждается.
Знакомясь со «всем Козорезенко», перед тем как сесть писать эту статью, я обратил внимание на переломный характер львовской графической серии. В трактовке им архитектурных форм (Львов богат архитектурными достопримечательностями, весь центр старого Львова — памятник) обращает на себя внимание активно преодолеваемая тяжеловесность, педантичная основательность.
Из разговора с художником выяснилась такая важнейшая подробность его творческого развития. Было это во Львове летом 1979 года, когда студенты второкурсники приехали туда на практику. Руководитель практики Олег Иванович Гроссе — блистательный мастер городского пейзажа-настроения оказал огромное влияние на Козорезенко. «Говорили, что он меня подмял под себя, — размышляет по поводу влияния недавно ушедшего из жизни учителя Петр Петрович. — Это не так. Он меня как художника преобразовал. Причем активным началом в этом процессе в большей мере был я, хотя несомненна наша дружеская тяга друг к другу. Он меня столкнул с наезженного пути в бездорожье свободы выражения. У меня был рисунок классический, энгровский, а он учил мыслить плоскостями; тональными отношениями. Учил владеть свободным, импровизационным рисунком. Точность рисунка, идущая от прямого следования натуре, сковывала до того, что терялось ощущение целого. Он меня раскрепостил. Я шел от детали к целому. Он же прежде видел целое, а деталь у него лишь элемент целого».
Работа во Львове рука об руку с О. И. Гроссе дала многое. Это и обретение свободной манеры. Это и ход мысли от целостного ощущения, от идеи к деталям, частностям, взятым, кстати сказать, тоже обобщенно. Это и нахождение, вырабатывание своего самобытного графического почерка.
Если провести линию влияния львовского ученичества у О. И. Гроссе в перспективу, то увидим, что оно велико.
Козорезенко, выезжая ненадолго в Севастополь, Кашин, Торжок, Кострому, привозил серии графических листов, выполненных в смешанной технике. В этих листах главенствовал присущий отныне Козорезенко эмоционально-аналитический стиль.
Отсюда, как говорится в одном из зрительских отзывов, «доброта, романтичность, лиризм — то, по чему мы так стосковались». И не только это. Козорезенко, идя от целого к частному, предлагает свой, исполненный значительности взгляд на отечественную историю, наше историческое достояние.
В севастопольском цикле черноморская цитадель предстает во всем очаровании архитектурной гармонии поднятого в послевоенное время из руин южного русского города. Здесь, как и в других городских пейзажных циклах, деликатно, мягко в архитектурный пейзаж включены люди. Стилистика П. Козорезенко такова, что немногие обобщающие, поэтизирующие линии выражают в степени необходимой и: достаточной характерные персонажи в архитектурной среде. Люди тонко наблюдены и точно, артистично «схвачены». Свобода, с какой работает художник в близком его сердцу городе, подкупает, очаровывает.
Козорезенко открыл для нас древний полузабытый Кашин. Не обычным взглядом проезжего путешественника по петербургской дороге, а изнутри увидел Торжок.
Его костромские листы поражают чувством исторического величия города, пластическим богатством, жизненностью древних архитектурных форм.
«В графике столько доброго чувства к Родине, к человеку. Художник верит в Россию, ее лучшее будущее! Эта его любовь передается», — зритель, оказывается, прочитывает «тайные» мысли Петра Козорезенко. На листах старые стены каменных деталей нарышкинского барокко в московском Крапивенском переулке, а умный, чуткий зритель прочитывает подтекст: «Как можно не любить тысячелетнюю Россию, как можно плевать ей в душу, попирать ее древние святыни, продолжать уничижать великий русский народ, который в философии, литературе, искусстве надолго определил для всего мира творчески гуманистическую доминанту существования и развития».
Графические циклы (Львов, Севастополь, Кашин, Кострома, Москва) по внешним признакам всего лишь историко-эстетические экзерсисы — в творческо-практическом сознании Петра Козорезенко обернулись решительной трансформацией привычных приемов и подходов. Академический стиль и в живописном творчестве Козорезенко исподволь менялся на эмоционально-аналитический, образно-метафорический.
Но взглянем на путь художника к себе, к своей сущности и назначению «ad ovo», от яйца. Он прошел два академических курса обучения. Начало — Крымское художественное училище имени Н. С. Самокиша. Продолжение — художественный факультет ВГИКа.
70-е годы для творчески активного, можно сказать, неудержимого в стремлении к самовыражению Петра Козорезенко— это реализация первоначальных знаний. Его «Деревенский натюрморт» (1977)- жанр в духе Ф. Решетникова «Деловой разговор» (1976), «Мужской портрет» (1976) достойны выхода на музейно-выставочную арену, и тем не менее это всего лишь добротные работы выдающегося ученика, блестяще освоившего все, чему его учили. Ученика, в артистизме, художнической стати превосходящего своих учителей. Только в таком аспекте можно говорить о самостоятельности работ 70-х годов.
Иное дело — период учебы во ВГИКе. Практическое включение в процесс кинопроизводства имело огромное влияние на раннюю зрелость маэстро Козорезенко (для автора художественной экспликации режиссерского замысла такого этапного фильма, как «Дикий хмель», вовсе не является чрезмерным титул «маэстро»). Он оказывается в самой гуще артистической среды, и естественно возникает потребность реализовать свои наблюдения и размышления. Так спонтанно, по внутреннему побуждению создаются им в начале 80-х картины «Театральный мотив», «Комедиант», «Обнаженная в шляпе», «Музыканты». Здесь просто необходимо подчеркнуть, что этот, в живописном отношении, достойный ряд возник, реализовался в условиях напряженной, многотрудной жизни как альтернатива «производственному творчеству» — всему тому, что сопровождает кинопроцесс.
Конечно же, нельзя не заметить, что сфера, в которой живет и творит Козорезенко, активно влияет и на «чистую» живопись. Ему, художнику-постановщику, исподволь прививалось режиссерское, кинематографическое видение.
Достаточно характерна в этом отношении картина «Музыканты». Это, словно бы, сцена киноромана. Может быть, кульминационная сцена, глубоко, талантливо разработанная со стороны психологической обрисовки образов трех, оказавшихся в «кадре» музыкантов. А как драматично, остро, крещендо построена мизансцена, то есть композиция! Что касается святого для живописца — колористической содержательности картины, то «Музыканты» — это сложная полифония тонов и полутонов холодных и теплых цветов палитры, основанная на внутреннем конфликте в отношениях трех персонажей или конфликтного переживания ими музыкальной партитуры.
Сложная, академическая по строю своему живопись родственна мотивам, близким душе художника. Русский артистический мир — одна из анализируемых и поэтизируемых Козорезенко сторон жизни — предстает персонифицированным, полнокровным и очень русским, что само по себе достоинство и большая редкость в наши дни.
И все же — это становится очевидным из дальнейших шагов и поступков Петра Козорезенко — существовать только в мире кино, мире искусства ему трудно. Неудержимо влечет к себе простор жизни. Жажда странствий и познания Отечества, глубин истории его, духовной сердцевины великого, вселенского народа понуждают его расстаться со ВГИКом и киноискусством, целиком отдав себя живописи.
Есть в творческом багаже Петра Козорезенко примечательная вещь — «Мастерская. Горячий Ключ» (1986). Холст на мольберте взят в таком неожиданном, романтическом ракурсе, что находящаяся в работе картина сколько-нибудь свободному воображению представляется поднятым парусом. В таком вот решительном настроении, вдохновенном состоянии начинал очередной, зрелый период творчества Петр Козорезенко.
Начало его отмечено созданием замечательного, еще толком не оцененного триптиха «Сон детства». Он воистину судьбоносный, пророческий этот сон.
«Работы Козорезенко оставляют в душе чувство удивления и восхищения его самобытным талантом». Выписал из отзывов на недавнюю выставку художника восхищенную мини-рецензию и подумал, что более всего, очень конкретно слова эти соотносятся с триптихом «Сон детства». В восхищении замирает душа (хотя душе художественного критика замирать по штату не положено), определение «самобытный талант» обретает видимость. И семья аистов над прибрежным, видимо, родным селом, и парящий на дельтаплане над простором родной земли мальчик — мечтание растущего, рвущегося на простор юного существа, и застывшая над стылой гладью фигурка, все никак не решающегося на важный для самоутверждения прыжок в воду мальчишки воспринимаются, как светлые аллегории, философские иносказания.
Романтической перекличкой с годами детства Козорезенко подводит черту под периодом становления и дает нам, зрителям, увидеть раскованность его фантазии, ростки метафорического мышления.
Дельтаплан его детской мечты в конце 80-х годов станет прекрасной реальностью. Петр Козорезенко побывает на Дальнем Востоке и в Сибири, на Севере и в Средней Азии. Эти полеты в окраинные места необъятной Родины дадут ему представление о масштабах страны, помогут постичь истоки неповторимого, единственного в своем роде русского характера, Терпимость, открытость, готовность понять любую человеческую душу, чуткость ко всему доброму, доверчивость и беспечность, свободолюбие, мужество, стойкость в борьбе — все эти качества от природы, от просторов России, по которым за века прошли завоеватели всех сортов, на которой осели в среде восприимчивого, благодарного, даровитого русского народа десятки иноязычных наций. Но что теперь, в условиях очередной исторической ломки, происходит с великим народом у истоков национальной культуры, на Русской равнине? Этот тревожащий мыслящую часть общества вопрос стал постоянной творческой заботой мастера. И уже осуществленное им за последние годы в живописи говорит о серьезности намерений и значительности художественных свершений.
Он, естественно, не одинок в стремлении быть благодарным и отзывчивым сыном Родины. И все же Козорезенко особо примечателен, значителен, разрабатывая эту традиционную тему, исповедуемую русским искусством на протяжении полутора веков. Наверное, дело тут не в каких-то архисовременных живописных приемах и подходах (замечу в скобках, что его небольшие по размеру, добротно, тщательно прописанные холсты весьма близки по характеру письма и качеству живописи к малым голландцам, а это, вроде как, весьма далеко от наших дней и «железного скока» индустриализованного искусства), а в страстности души художника, жаждущей быть с веком наравне, стремящейся не навредить своим участием переживающей трудное время Отчизне. Сегодня главное — любовь и вера. И что бы пессимистически настроенные публицисты наших дней не предрекали, история говорит, что Россия вечна. И, конечно же, прав, тысячу раз прав Тютчев: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать — в Россию можно только верить».
Верит в Россию, хочет услышать ее боль, быть ей родным сыном художник Петр Козорезенко.
Вторая половина 80-х — счастливое обретение земли обетованной. Как это со многими русскими художниками случалось, сезоны, проведенные на Академической даче в упоении работой, обернулись для Петра Козорезенко прочной привязанностью к этой творческой земле — колыбели многих отечественных пейзажистов и жанристов. Нет, не прошло бесследно для истории искусства, в ее поступательном движении, пребывание в этих краях, на Мсте и Удомле, художников, положивших в основание русской школы реалистической живописи краеугольные камни. Алексей Венецианов и Григорий Сорока, Исаак Левитан и Витольд Бялыницкий-Бируля, Архип Куинджи и Илья Репин, своим влиянием обеспечивший строительство Академической дачи, уже в замысле назначенной быть приютом и школой для живописцев, склонных к работе на пленэре. Эти питавшиеся соками родной земли корни и ветви древа российского искусства на протяжении столетия плодоносят и воспроизводят новые поколения преданных народной, земной жизни художников.
Для Козорезенко знаменитая не менее ставшего нарицательным Барбизона «Академичка» стала местом многолетней привязанности.
Первые три лета на тверской земле прошли в счастливом постижении здешних красот. Его никогда не занимали внешние эффекты, чисто визуальные впечатления. Нечто иное лежит в основе его характера. Склонность Козорезенко к передаче состояния — его особое, индивидуальное качество. В общем-то,» кистью. Если он встал к мольберту, пристроился у деревенской окраины с этюдником, то не сомневайтесь, художник испытывает волнение, работает с горячим сердцем, иначе не бывает. И не случайны сердечные отзывы зрителей («Спасибо за доброту в Ваших картинах, за тепло, спокойствие в той или иной мере это свойственно многим художникам, но для Петра Козорезенко в этом — истина искусства. «Теплый вечер» —так он назвал этюды-картины 1986, 1988, 1989 годов. Не от забывчивости — трижды одинаковое название. Просто его волнует состояние благостного для северной деревни теплого вечера. Оговорюсь, «волнует» — это не штамп, не словесная матрица, все так и есть на самом деле: Козорезенко не пишет «холоднойи любовь, исходящие от них» ; «хорошее впечатление ...каждая работа дышит теплом») — в них ответная энергия, пробужденная любовью, темпераментом, душевной привязанностью художника.
Теплый вечер. Серп луны, плывущий в мареве окрашенных последними лучами солнца легких облаков. Высвечены теплыми золотистыми лучами окошко, сруб, печная труба, прислоненные к избе жерди. Только что подоенная Пеструшка, которую хозяйка ласково обняла за шею. Длинные теплые тени на земле. Красивая манящая перспектива, уводящая взгляд вправо, к разливу Мсты и далеким лесам, Благостная летняя пора взята, увековечена золотисто-оливковыми тонами. Поток родственных воспоминаний всплывает в душе при разглядывании этого небольшого (60X80) холста.
Более раннее время — в «Теплом вечере» 1988 года. Композиция здесь весьма нагружена и обострена. В раскрытой двери деревенского дома — контражуром, крупно написан интересно освещенный мужской силуэт. Вечерний солнечный свет бьет под острым углом и высвечивает лес на противоположном берегу реки, не попавшую в тень от дома часть лужайки, поленницу, скользит по сенному сараю. Действие — на среднем плане картины. Из-под горы, от реки поднимается, опираясь на высокую палку, старик хозяин. В центре этого уютного, пахнущего парным молоком пространства — вступающая на хозяйственный двор корова. Степенность ее движения превращает всю сцену, выстроенную на умиротворяющем фоне озаренных вечерним светом воды, лесных кущ, спокойного неба, в «теплый вечер» в самом широком смысле этого понятия.
В том, что живность (корова, лошадь, козы, куры, гуси), бывшая в конце 80-х в деревне большой редкостью, неизменно присутствует в каждой пейзажно-жанровой работе П. Козорезенко, говорит о многом. Он «выморочную деревню» не принимает как объект художественного постижения. Не по душе ему апокалипсические видения. Они, если угодно, преждевременны. В картинах деревенского цикла («Вечер. Унгры», «Деревенские заботы», «Солнечный день») не угасает луч надежды, потому что художник Петр Козорезенко верует в воскресение России. И на том стоит.
Художник включает в свои картины корову-кормилицу, лошадь-труженицу, оглашающих деревенскую тишину громкозвучных гусей потому, что не мыслит русского деревенского пейзажа, быта деревни без них. Он, конечно же, не рассчитывал тем самым кому-либо угодить, подладиться под ностальгические настроения бывших «деревенских». Подобные ложь и сюсюканье оскорбительны. Его нутро художника и гражданина подсказывает: деревенская полнокровная жизнь — основа благополучия государства.
Об этом цикле, видя в нем душевное откровение замечательного живописца, с сердечной теплотой отзываются зрители («Чарующая красота, гармония, мечта, успокоение — все, в чем постоянно нуждается человек, к чему взывает его душа, — находишь, чувствуешь... Ассоциативное соприкосновение с русской живописной культурой, бытом особенно дорого в наше время», «...чувство успокоения и радости несет это искусство, луч радости»).
Сердечное, проникновенное прочтение Петром Козорезенко деревни, русской провинции («Деревенские заботы», «Вечер», «Торжок, Полдень», «Март») в духе работавших на тверской земле в прошлое время А. Венецианова, Г. Сороки, Н. Крылова и есть то «ассоциативное соприкосновение с русской живописной культурой, бытом», о котором говорилось в упоминавшемся выше отзыве.
Достаточно убедительный пример — «Торжок. Полдень». Холстик — крохотулечка (19X27). А как много сказано! Здесь, на малой площади, все, в сущности, решено: историко-культурная среда и время, правда жизни в живописной пластике, призванной выразить жаркую истому летнего полдня, и пронзительный, горячий, как мужская слеза, образ старухи, двумя руками опершейся на палку — единственную, оставшуюся ей на родной земле опору.
Глубок и почтителен пристальный интерес П. Козорезенко к людям, прожившим жизнь. Возник он давно. К раннему периоду (70-е годы) творчества можно отнести «Портрет рыбака», известный в графической и живописной версиях. В нем очевиден обычный подход — работа с натуры, многосеансное позирование. И заявка на образ, в общем-то, традиционная. Старый помор с окладистой бородой. Гордая осанка, весомый, мудрый взгляд, руки богатыря впечатляют. Что называется — образ! А образом, известно в старое, доброе время благословляли на подвиг и на труд. И воинский поход, и страда, и путина не обходились без такого наставнического благословения.
К 1980 году относится еще один композиционный портрет пожилого человека—- «Комедиант». Человек, постарев, усохнув, лицедействует, как и в годы молодости. Наряд комедианта на нем подобен сказочной лягушачьей шкурке. Такова точка зрения портретиста. Просто, без педалирования актерства и аффектации взяты в раму человек, профессия. Сущность портрета-картины альтернативна названию— «Комедиант»; и она, как это открывается всякому, кто вглядывается в человека на портрете, не в костюме и не в названии картины. Козорезенко словно бы произносит евангельское «Се человек». Да, да. Именно это главное — вглядитесь в лицо человека, посочувствуйте ему, полюбите его. В этом для художника цель и пафос. Это — во-первых.
А во-вторых, на старом актере вы с любопытством обнаруживаете театральный костюм то ли шута, то ли средневекового графа—и значит, по вечерам, а иногда и в утренние часы он лицедействует, входя в образ то графа, то шута, то комедианта. Но, подчеркивает в портрете Петр Козорезенко, это прежде всего человек, русский человек, можно догадаться — провинциальный актер. И еще звучит трогательно и печально (старый актер для того и возник перед нами, зрителями): «Вот такая она жизнь, но я не жалуюсь. Это моя актерская судьба...»
Судьба миллионов русских женщин, ныне преклонного возраста. Женщин, оставшихся после войны вдовами, а годы спустя — бывшими колхозницами. Разбежалось, кто куда, молодое поколение, и остались они мыкать горе в одиночестве. Обычно, весь их достаток — от приусадебного участка, да коровы-кормилицы, а то лишь от «козы-дерезы» («Вечер. Унгры», «Летом в деревне»). Образ пожилой женщины рядом с коровой — рефрен обаятельных, ласковых жанров-пейзажей Петра Козорезенко («Теплый вечер», 1986; «Полдень», 1988; «Сумерки», 1988; «Утро», 1989).
Вот уж кому не дано запереться в «башне из слоновой кости», занимаясь чистым искусством, живописью, отвлеченной от жизненных забот. Петр Козорезенко виртуозно владеет искусством обобщения, он, при его феноменальной зрительной памяти, раскрепощенной фантазии и ярком композиционном даре, со страстью строит, сочиняет, воплощая в мастерски написанных картинах свои чувства и размышления, отображая в ясных формах своих композиций окружающий мир. Отменное владение формой, импровизационный дар позволяют ему выражать на холсте то впечатление, что владеет им, художником, не тщась угнаться за изменчивым состоянием природы или общества. Мастерство передачи этого состояния поистине драгоценно.
Зрителя увлекает в творчестве П. Козорезенко умение отобразить небо и землю, освещенных процеженным сквозь редкие облака лунным светом («Полнолуние», 1986); молодых людей, встретившихся под городскими часами в далеком Южно-Сахалинске, чтобы как можно дольше быть вместе («После смены», 1989); живописца, хотя бы и самого Петра Козорезенко, с подъемом, на одном дыхании написавшего натюрморт («Каллы», 1985); горожанина, проведшего долгий-долгий летний день в деревне, — «какое высокое небо, какая безграничная земля и эта кисея из легких, скользящих по нежному перламутру облаков!»; крестьянина с лошадью на поводу у раскрытой двери сельской кузницы.
Какое, к примеру, состояние передано в «Кузнице», по форме и сути характернейшем жанре нашего времени (картина с успехом экспонировалась на Всероссийской художественной выставке 1992 года «Жанровая картина»). Можно утверждать, наиважнейшее. Состояние русского крестьянина-земледельца — вещь решающая. Это из истории известно всем и каждому. На лице старика — нерешительность, растерянность, недоумение, робость, вялость и равнодушие. Целый комплекс неполноценности. По этой скромного размера работе видно, что выздоровление России будет долгим, трудным. Так тянется затяжная весна, но будет цветение и будут плоды.
А пока в состоянии печали и апатии притулился у арочных ворот Коломенского старый резчик («Продавец матрешек», 1989), продолжая вековечное дело священнодействует над ульями, извлекая сотовый мед, старик пасечник («Пасека», 1990), меланхолично сопровождает стадо уставший за день пастух («На окраине», 1989). Вглядываясь, замечаешь, что это всякий раз один и тот же человек, типаж, по сюжету профессионально обрисованный в соответствии с той или иной назначенной ему в очередной картине ипостасью. И обстановку, соответствующую действиям персонажей, замыслу, Козорезенко монтирует как бы из готовых блоков. Обстоятельно прописанная, прочувствованная им «Конюшня» на Академической даче с распахнутой одностворчатой дверью в дальнейшем в его картинах «выступает» как конюшня («Деревенская жизнь», 1987) и как избушка на пчельне («Пчельня», 1990), и как сельская кузница («Вечер», 1988). Такой же обобщающей деталью стал в его жизненных композициях чудом сохранившийся фрагмент искалеченных старинных кованых ворот где-то на окраине провинциального города, процветавшего век-два тому назад («Закат», «На окраине», «Полдень», все — 1989). Непременная деталь городского и исторического пейзажа у Козорезенко — монастырь или храм вдали.
Высвеченный лунным светом монастырь в картине «Старая карусель» напоминает таинственную неприступную крепость. Величие архитектуры обостряет композицию, и вполне современная сцена прочитывается как философская притча. В картине этой — преемственность мировых классических традиций и интригующая таинственность... Высокие монастырские стены с выступившей вперед в ночной дозор боевой башней. Готовый нырнуть под крылатое облако серп луны. Словно живые, в ночном полусвете застывшие на скаку верблюды, кони и пони.
Кульминация, действенный и смысловой центр картины, — старик сторож (все тот же типаж) с диогеновым фонарем. Возникает эта античная ассоциация вовсе не на пустом месте. Философская отстраненность от многоголосой сумятицы дня подталкивает вас к образному прочтению всей сцены, и становится очевидной сверхзадача художника. Что пытается высветить в ночной полутьме керосиновым фонарем старик сторож? Что тщится он обнаружить в глуши летней ночи? Потерянного философами наших дней человека? Попранную кровавым XX веком основополагающую христианскую истину? Допускаю, что это моя вольная, вдохновленная созерцанием таинственно-прекрасного полотна трактовка «Старой карусели» не совпадет с Вашим взглядом или даже мыслительным промыслом автора картины. Вольно Вам увидеть или вообразить свое. Но несомненно то, что это небольшое живописное полотно (50х60) и глубоко, и философски нагружено, и художественно полноценно. Думается, оно стало истоком серьезных размышлений Петра Козорезенко об истории в связи с тревожащей, «крутой» современностью.
Полагаю, что тягостный груз этих размышлений, а не досужие мечтания о вещах размером поболее, сюжетом позабористей, привел его к осуществлению в 1990 году диптиха— «Русь ушедшая» и «Сигнальные костры при набегах неприятеля». Это — наиболее масштабная работа в успешно разворачивающейся биографии Петра Козорезенко.
В диптихе, как звук сигнальной трубы, звучит тревога за судьбу Отечества.
Два чувства дивно близки нам,
В них сердце обретает пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
То есть к родной истории, славе предшествующих поколений, их делам и поступкам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Художник, видя признаки разрушения, распада Отечества, реально оценивает тревожность времени. О, как опасны в такой момент разброд, настроение, изоляционизм. Хочу упредить напраслину — не плакат, не набат этот диптих, а состояние души. То, что было его, Петра Козорезенко, исторической памятью, что шло от дедов и прадедов, обратилось в исполненные тревоги и готовности к действию видения, а вы разумейте сами: либо бейте в барабан, либо развлекайтесь напропалую, либо думайте о судьбе тысячелетней Отчизны и действуйте по своему разумению ей на пользу.
Как это у Тютчева: «Теперь тебе не до стихов, о слово русское, родное». Истинно так. Ведь ложь уже «воплотилася в булат каким-то Божьим попущением» и слышно, как по окраинам России звенит булат. «О, в этом испытаньи строгом, в последней, в роковой борьбе, не измени же ты себе и оправдайся перед Богом...»
Оно, конечно, удобно и комфортно заниматься «чистым искусством», изысканиями в сфере формы и цвета, но коль скоро тревогой объята Россия, тревога становится определяющим все и вся состоянием художника-патриота. . Однако нельзя не обратить внимание на достоинство художника, утвердительную интонацию в проявлении гражданственности, патриотизма. Петр Козорезенко, обращаясь к волнующим общественность проблемам, во всех своих работах остается верен принципам высокого искусства. И оттого внимание к его творчеству нарастает день ото дня. Глаз не оторвать от красок, сверкающих, как драгоценные камни, в живописной, лирической новелле («Пруд», 1984), и тоже благоговение испытываешь к возможностям искусства, любуясь колористическим изяществом, тонкостью тональных отношений, филигранностью рисунка («Торжок. Вечерний звон», 1991) — в работе, звучащей сегодня как публицистическая тема: сопоставьте-ка пиетет, с которым написаны Петром Козорезенко христианские храмы Торжка, шествующий по монастырскому двору монах, с воспеванием сокрушающей силы воинствующего атеизма 20—70-х годов в поэзии и живописи.
Теплые, мягкие тона, глубокий, наполненный чувством цвет. Понимаешь, живопись его притягательна потому, что цвет самоценен. Цвет в работах Козорезенко рождает наслаждение, он не раздражает глаз, что характерно для искусства модернистского толка.
Козорезенко избегает модной резкости, диссонансов, открытого цвета. Он гармоничен. «Чувство успокоения и радости несет его искусство. Оно —луч надежды», — думаю, что этим глубоким и верным по сути зрительским суждением можно закончить сегодняшний разговор о стремительно растущем, талантливом русском живописце Петре Козорезенко.
Главный редактор газеты «Московский художник», искусствовед
Юрий Бычков
|
